Валькирия [= Тот, кого я всегда жду ] - Мария Семенова

– Вот батюшке расскажу!

А была ведь и ласковой, и любопытной, подумала я устало. Былаведь…

– Сиди, – приказала я ей. Не особенно громко, ноеё приморозило к лавке. Умненькая, она ещё смекнёт свою выгоду и вдовольпороется в сундуке. Но это после. Теперь пускай посидит смирно да помолчит хотябы со страху.

А кто-то другой во мне продолжал трезво наблюдать состороны, и вот что удивительно: сколько уже раз я мнила себе крик и плач, черезкоторые надо будет ступить, а то и погоню… и как без затей всё совершилось,когда срок наступил. У меня хватило рассудка удивиться и ошалело подумать – аточно ли надеялся дядька сбыть меня за Соболька? Может, на то и расчёт был, чтоиз рода уйду?

Я собиралась, как на охоту, вся разница – два платья на днекузовка, да мать не остерегала уходить далеко, а младшие не упрашивали принестииз леса белочку… И ещё не поздно было остаться. Или правда, что ли, наведатьсяв чащу, побродить денёк-два – и назад… к Собольку…

Мать смотрела на меня молча, беспомощно обмякнув на лавке.Наверное, тоже толком не верила, что я ухожу насовсем. Из рода навек, за край,откуда не возвращаются. Глаза видели, а сердце не понимало. Беспутное, а всё жедитё, как оторвать от себя, как навсегда отпустить? А не отпустить как? Впервый раз я не спрашивала позволения. Я была ещё здесь – но уже шагнула изкруга, где властно её, матери, слово, и печной огонь меня больше не грел. Безменя он не погаснет. Все это чувствовали. Я взяла своего Бога и посадила подплетёную крышку.

Уже одетая, в меховых штанах, с луком у левого бедра и скузовом за спиной, я наклонилась к матери и обняла:

– Белёна у тебя теперь старшая.

Вот когда она, вскочив, всплеснула руками, заплакала, и янезыблемо поняла, что никуда не уйду, не смогу бросить её, и Соболёк показалсяне столь уж немилым, подумаешь, Злая Берёза, чего не взбредёт заждавшейся дуре…

Мать подхватила кругленький лубяной короб с пирожками,высыпала их, румяные, в тряпицу, стала завязывать неверными, противящимисяруками. Дитятку для дальней дороги. Значит, уйду. Я расцеловала сестрёнок, всехчетырёх, и даже Белёна смотрела снизу вверх испуганно и чуть ли не виновато…Ничего. К завтраму позабудет.

Куда побежать, если не на дедушкину могилу? Кому другомупоплакаться, у кого ещё совета спросить?..

Буевище было устроено опричь жилья, нарочно в таком месте,чтобы вела тропка и к нам, и к кузнецу, и к иной дальней родне. Когда садилисьздесь жить, нарочно сговаривались, где станет первая почитаемая могила, сампращур назначил сынам, где ставить погребальный костёр, где сыпать курган. Поканет могилы, не знают люди земли и земля не знает людей.

Я долго сидела в холодном снегу среди голых рябин… Летом всёпо-другому, летом вокруг звенит весёлая жизнь, и мстится – мёртвые чуткодремлют в земле и сквозь дрёму улыбаются отзвуку праздника… Что там зимой,когда спят крепким сном Лешие, Болотники и Полевики? Наверное, мёртвые тожепробудятся ближе к весне, когда во всех дворах загорится высоко наваленнаясолома, обогреет слетевшиеся тени…

Рядом с дедушкой лежал и отец, но отца я помнила плохо. Идумала: что скажет дедушка, услыхав, как я сама отреклась от печного огня? Изрода извергнулась?.. Отзовётся ли, пожелает ли признать внучку любимую?..

Шепчущая позёмка бежала по моим сапогам, снежинки застревалив меху, ложились на сдобные щёки несъеденных пирожков… Мёртвые любят, когдаживые веселятся, едят и пьют у могил, но я в этот раз не могла куска откусить.И мыслила – оттолкнул дедушка, осерчал, отвернулся… и замело тропинку домой,совсем замело, больше не отыскать.

Лечь бы тут да замёрзнуть! В баснях такие вот девки,отчаявшись, гибли всеми покинуты. Нет уж. Не будет, как в басни. Я от родаотказывалась – или род от меня, как тогда перед варягами? Я кривым сучком была– или всё дерево криво росло?.. Я поднялась, глянула на низкое солнце… Четыреморских перехода, сколько это, если пешком? Солнце опускалось за море, мы думалираньше, там мёртвые жили, за морем. Я видела берестяной лист, разрисованныйМстивоем для дядьки. Два весских охотника, отчаянные ребята, видели Нета-дун впрошлом году. Своим путешествием они хвастались до сих пор.

Молчан заранее поджимал переднюю лапу, готовясь оберегать еёв далёком пути. Он не предаст; пустится со мной за край света и будет идти,пока не сотрёт лап до костей, пока не надсадит верного сердца, утонув в зыбучемснегу… да и в Нета-дуне как ещё примут, суров воевода, скажет, только пса не хватало…Я опустилась на корточки. Хромой волкодав ткнулся носом мне в щёку и зажмурилглаза.

– Не ходил бы, Молчанушка… – давясь слезами,попросила я шёпотом. – Я вернусь за тобой… на корабле приплыву…

Он понял меня. И поверил. Он всё понимал и всегда верил мне.Я кое-как поднялась и пошла прочь, не смея повернуть головы. Я знала – Молчанне сводил с меня глаз. Лыжи с размеренным шорохом несли по ровному полю и в тоже время как будто вниз с немыслимой кручи: воет в ушах, летят за спину кусты идеревья, а сердце мрёт ужасом и ощущением то ли падения, то ли полёта, и неостановиться, не повернуть, не повременить… Не могу лучше сказать!

Возле самого леса я всё-таки оглянулась… Молчан нёсся помоему следу, пластаясь над снегом, выдёргивая себя из пухлых сугробов… истолько обречённой, отчаянной мощи было в каждом его скачке! Водилась у нас сМолчаном такая забава: я бежала, он догонял, опрокидывал, мы боролись. Может,он и теперь хотел убедить меня и себя, что всё было игрой…

Вот налетел, взметнулся в прыжке… Я не стала противиться.Молчан мигом сбил меня с ног, вдавил в снег… притворно зарычал и вдругзаскулил, заплакал тоненько, жалобно, как больной щенок, которого я когда-товыпаивала молоком и баюкала, нося по двору на руках…

Я встала, стащила шапку и отряхнулась.

– Иди дом береги, – ровным голосом сказала яМолчану. И чего мне это стоило, ведала только Злая Берёза, всё ещё смотревшаяна нас издалека. Молчан поглядел мне в глаза, опустил хвост и голову и на трёхлапах заковылял прочь.

Всё прежнее кончилось безвозвратно; меня ждал неведомыйгрозный мир за пределами рода и неведомая страшная жизнь. Для неё следовалоумереть и родиться вновь подобно младенцу, зарёванным, одиноким и голым.

Всё-таки не удалось мне тогда совсем обронить разум,натворить неведомых дел. Лыжи сами собой понесли меня через болото, и как же ямчалась! Полночные звёзды только ещё разгорались над головой, когда в морозномвоздухе снова повеяло дымом, а чуть погодя открылся на чистой полянеприземистый весский дом.

Звонкие лайки вылетели навстречу из-за косого забора.Обнюхали, узнали, обрадовались… удивились, недосчитавшись Молчана. Я ни разу неприходила сюда без него.

Женщина, сидевшая на полу, обернулась ко мне. Словенскаямать Яруна давно переняла весский обычай: не знала ни лавок, ни скамей,стряпала и шила летом на половичке, зимой на тёплых шкурах у очага. А чтобы непродуло летящим в дверь сквозняком, надевала весскую же плотную понёву,сотканную не из ниток, а из полосок тряпья.